Джордже Балашевич:

Последний мой альбом "Девяностые" политизирован, но уж больно тяжелые были времена. Когда я написал тексты песен, то увидел, что концептуально как-то все ложится одно к одному: там есть песня "Синяя баллада" о полиции, есть "Песня о дураке Геде", которая стала символом насмешки над Милошевичем, есть песня "Жить свободно", которую студенты сделали своим гимном, есть песня "Балканское танго" о преступном мире. Надеюсь, что следующий мой альбом будет посвящен любви, а не политике - хотя сильно веселее он не получится, потому что я вообще меланхолик.

Мне действительно больше нравится писать песни о любви. В альбоме "Девяностые"моя любимая песня - "Мне не хватает нашей любви", это такая настоящая патетическая славянская песня. Я считаю себя певцом любовных песен, а то, что в жизнь вмешалась политика... Приятно, что и тут у меня нашлось, что сказать, что и тут у меня есть какое-то влияние - но, надеюсь, больше мне не придется петь о политике.

Андрей Шарый:

Балашевича еще и потому с таким восторгом встречают на каждом концерте, что и во время распада Югославии, и во время войн в Хорватии, Боснии и Косово, и в пору репрессий сербского режима определяющими понятиями для него оставались не ура-патриотизм, не деньги, не власть, не слава. Балашевич, как сам он говорит, "остался нормальным в стране, где нормальные мозолили глаза" - войну воспринимал как несчастье, нечестную власть - как проказу, как стихийное бедствие и не желал вместе со всеми превращаться в "счастливое стадо". Лейтмотив его гражданской лирики - это не ненависть к режиму и не призыв к восстанию. Это тоска и глубочайшее разочарование - разочарование тем, что его народ сам у себя украл целое десятилетие.

Айя Куге:

Джордже Балашевич:

Я теперь стал певцом режима - а всегда был певцом оппозиции. Но вы заметьте: я даже по телевизору сейчас не показываюсь, не хочу превращаться в придворного певца. Да, я участвовал в митингах, но не из-за тех людей, которые стояли на сцене, а из-за тех, кто стоял на площади, перед сценой. Политики, которые пришли сейчас к власти - более-менее моего поколения, они знают, какой я, знают, что меня нельзя купить. У меня есть старый дедовский дом, есть семья, есть моя публика - что еще они могут мне предложить? Мне почти ничего больше и не нужно - только возможность свободно путешествовать. Ведь в последние годы я мог отправиться на край света - в Сидней, в Мельбурн, в Ванкувер, в Торонто, но во многие сербские города не мог приехать. Вот этой свободы мне не хватало: провести концерт в Нише, сказать "Добрый вечер, Ниш!" - и не бояться, что меня из-за того, что сегодня вечером я скажу со сцены, назавтра арестуют или отправят на какие-нибудь военные учения.

Свою публику в Хорватии и других регионах бывшей Югославии я потерял, потому что я из Сербии, а в Сербии я потерял свою публику, потому что всегда был против Милошевича. Одно время мне пришлось очень трудно, и несколько лет я не давал концертов. Все книги и альбомы мы издавали сами, семейным бизнесом. Пришлось искать свою публику среди людей, изгнанных на край света - в Гетеборг, в Новую Зеландию, а Австралию, в Канаду. Сейчас все это мало-помалу нормализуется, но тогда многие мои коллеги торговали собой, считали: сейчас спою для соцпартии или для Милошеча, ничего страшного не случится. Я, дескать - артист, я только пою, меня политика не интересует. А на самом деле все не так. Из-за того, что многие популярные актеры, певцы, спортсмены говорили "Мое дело - играть в футбол, баскетбол или песни петь" - они несут свою долю ответственности за десятки тысяч жертв этой войны. Если бы мы все в бывшей Югославии встали бы рядом друг с другом и сказали: "Перестаньте!", мы бы, конечно, этот идиотизм не прекратили, но замедлить, наверное, смогли бы. Однако хорватские музыканты вдруг поддержали Туджмана, наши принялись носить сербские кокарды, боснийсцы-мусульмане создали свои экстремистские организации, а нас - нескольких человек, которые сохранили способность держаться независимо держаться - оказалось недостаточно для того, чтобы что-то изменить. Нас легко было убрать с экрана. Меня "убрали" с югославского телевидения в 1992 году - сейчас мог бы отметить десятилетний юбилей, но вот Слобу скинули и испортили мне "праздник".

Одно время меня настойчиво пытались призвать в армию. Я не хотел идти, но кто-то в армии прямо-таки целью поставил напялить на меня форму. Меня пытались арестовать, по ночам колотили в двери. На телевидении давно уже не давали выступать. Если я собирался ехать в Скопье, в Сараево или Любляну - все газеты писали: "Что это Балашевич будет там для "этих" петь и против нас выступать?" Но мне никогда не требовалось ехать в Любляну для того, чтобы сказать, что Милошевич - барахло, я это говорил со сцены в Белграде. Трудные были времена - много во мне было горечи. Поэтому и многие песни получились такими горькими, поэтому в них много яда. Но, думаю, дальше так не будет. Сегодня утром я был в Белграде, встретил там сто человек - все улыбаются. Белград сам на себя не похож. Какой-то груз у людей с плеч упал. Я понимаю, что быстро все не поменяется, что еще много людей осталось, связанных со старой системой, что еще много политических игр впереди, но главное - все-таки уже за нами. И я снова ощутил, что мне поется. Долго мне не пелось, и когда меня звали на концерты, я не чувствовал потребности выступать. А сейчас - и тут, и там дал бы концерт. Опять возвращается запах сцены...

Айя Куге:

"Опыт немногого стоит, я это знаю по собственному опыту", - говорит Джордже. Лукавит... В конце семидесятых годов 24-летнего Балашевича, восходящую эстрадную звезду и кумира югославской молодежи, попросили выступить на концерте перед престарелым маршалом Тито. Балашевич пришел в священный ужас - "Меня пугал не маршал, не президент, а его великое шаманское Имя, которое для всех тогда было Именем с большой буквы" - и написал патриотическую клятву Тито. С такими словами: "Мы играем рок, но в нашей груди бушует пламя битвы, в нас - судьба будущего, в нас течет кровь партизан. Положитесь на нас!" Песня вождю понравилась. "Именам современников не место в песнях, которые рассчитывают на долгую жизнь, - написал Балашевич через 20 лет, - Это была Песня Большой Ошибки, что я понял очень скоро. И навсегда стал неподходящим певцом, который сочинил только одну "подходящую" песню".

Джордже Балашевич:

Я родился в большой Югославии, и эта страна мне нравилась. Я не политически относился к этой стране - я чувствовал ее через спорт, море, путешествия. Вот такая у меня была родина, и мне эта родина нравилась. А сейчас поначертили границ, и если скажешь: "Мне жаль потери Словении или Хорватии", все сразу подкладывают под эти слова политический смысл: красная звезда на флаге, коммунизм. Но на самом деле у меня не югоностальгия, а ностальгия по людям. Мне не хватает тех времен, когда всюду можно было ездить без давления, когда не было нигде оружия и страха, что с тобой что-то произойдет. У меня трое детей, и мне жаль, что они некоторых вещей так и не успели узнать, что лучшие годы их жизни прошли без путешествий. У них отобрали возможность видеть и сравнивать, смотреть, где лучше...

Андрей Шарый:

В конце восьмидесятых годов Балашевич написал песню "Многоэтажка" - про югославский дом, который разваливается, поскольку жильцы - шесть братских народов - раскачивают его, как только могут. "Скоро перья полетят из окон нашего монументального дома: фасад держится, а фундамент уже разъехался. Очень похоже на Пизанскую башню".

Джордже Балашевич:

Когда пролита первая капля крови, когда начинается война - уже появился кто-то, у кого разрушили дом, у кого убили родных. И рождается эта невротичная цепь, люди просто не могут себя контролировать. Мне это понятно, я проезжал и Вуковар, и деревни в хорватской Славонии, которые сожжены, разрушены, и в Сараево был. Не знаю, как бы я сам себя вел, если бы Нови-Сад разрушили.

Айя Куге: